©Середюк Алексей Викторович (Киев)

Недочеловек

Мерный свет компьютерного экрана бледно освещал вечерние сумерки в комнате, экрана, белизна которого напоминала о необходимости - о деле, о замысле, содержание которого необходимо было «материализовать». Но… воспоминание о недавней встрече, переживание недавних воспоминаний, образ которых «стоял» перед взглядом, отвлекали от дела…

Яркое летнее солнце оборачивало теплом прохожих, расслабляя и обещая уют летней беззаботности – уют свободы от необходимости, необходимости одеваться, наедаться – спасаться от холода, необходимости заботится о завтрашнем дне и бояться завтрашнего дня – когда окружающий мир дает максимум доброго тепла. И такое состояние духа, такое состояние бытия казалось самым лучшим для общения, для новых знакомств, для встречи старых знакомых – когда никакие проблемы не «напрягают», когда кровь не отравляется стрессом, и кажется, что твое время принадлежит только тебе – подогретое и растянутое пивом, когда летнее солнце отсрочивает закат, даря минуты приватности собственной жизни. Когда встреча со старыми знакомыми, со свидетелями полузабытого прошлого кажется подарком – когда кажется, что и прошлое опять подвластно тебе, когда оно опять пробуждает чувства – слегка напоминая прежние радости и грусть. Память о прошлом пробуждает радость прежних приключений… И вы – КАК свободные люди, «плывете» по жаре к ближайшему кафе, к ближайшему скверу, к ближайшим лавочкам – вспоминая мелкие юношеские, детские приключения, что бы получить максимум удовольствия, максимум счастья от воспоминаний – от обсуждения того, как и с кем «обошлась» жизнь, кто кем стал, кто чего достиг. И в момент наибольшего расслабления, в момент наибольшего удовольствия звучит вопрос, резко возвращающий на землю, резко выключающий розовый спектр освещения и – отрезвляющий напряжением мышц, напряженным вниманием сознания:

- А как ты? Кто ты теперь?

А кто я теперь? И почему спрашивают об этом? И как ответ на этот вопрос меняет отношение к тебе? «Неудачник» или – «удачник»? Полноценный или – неполноценный? И - кого больше ценят? И кто тогда «удачник» - где критерий удачи? Удача ли – заниматься любимым делом? Или – быть значимым в глазах окружающих? И – откуда возникает это представление о значимости – из возможности влиять на жизнь сограждан – улучшать и – ухудшать? Значит – люди уважают людей и за возможность делать зло… Или исключительно – за те блага, за те услуги, которые может оказать человек обществу? Тогда нужно уважать золотарей и ассенизаторов, мусорщиков и санитаров в морге, разнорабочих на стройках – их и уважают, только… оставляют эту работу для детей других людей… Может ли ассенизатор любить свою работу? Оставит ли он по наследству ее детям?

Все эти размышления, разумеется, не успели «пронестись» в сознании даже за несколько секунд паузы, вот только – эмоциональная реакция на такой вопрос была уже выработана и устоялась, рефлекс выработался – рефлекс «ухода» от вопроса. Время гениальных истопников, кочегаров, непризнанных властью гениев из котельных и дворницких прошло, способности человека, его личностный потенциал, подтверждал и демонстрировал его статус, а статус – это ведь и материальное состояние (богатые люди – «состоятельные», а небогатые – «несостоятельные», «неполноценные» - «не в состоянии»), и на фоне проезжающих лимузинов, количество которых в нищей стране превышало показатели в странах их производства, рассказывать что-то о призвании, о борьбе за признание и временном «осадке» на простенькой работе было бессмысленно…

- Копирайтер, - слово не наше и мудреное, предполагало все что угодно – любую степень востребованности.

- А это как?

- Да так, пописываю…

Что я мог еще сказать – и зачем? Как можно понять реальную ситуацию – без понимания предыстории? И станет ли нормальный человек рассказывать свою «предысторию» - если она – история не только удач? Да и кто будет всерьез интересоваться?

И – как только возникла поверхностная ассоциация «предыстории» и «нормальности», воспоминания недавних событий, недавней встречи, оказались на периферии внимания сознания, оказались «задвинутыми» - поднятыми со «дна» памяти воспоминаниями более давними.

* * *

Из ничего бывает «ничего»…

Но – иногда человек вынужден начинать свою жизнь с «ничего» - если его социальное окружение для него – «ничто», если – официальные гарантии, данные формально официальными структурами, вдруг оказываются аннигилированными, дискредитированными новой идеологией, разлагающей официоз изнутри – идеологией безответственности и превосходства, идеологией презрения к «простолюдинам», неспособным платить за свои права – за право выживания, за право социального определения и развития – платить за хорошую работу, платить за учебу, за профессиональную подготовку… И тогда человек оказывается в «вакууме» - лишенный чего-то большего, чем материальное благосостояние – моральной поддержки, уверенности, - гарантии выживания – поддержки советом, поддержки практической.

В обществе происходили «убойные» перемены, - отношения между людьми, отношения власти с людьми, на которые прежде можно было надеяться – дававших хоть какую-то уверенность в жизни, катастрофически и моментально разрушались – когда надеяться нельзя было даже на правоохранительные структуры, «вычищенные» начисто от честных профессионалов, когда любой чиновник искал того, кому можно было продаться, когда молодые милиционеры подражали ужимкам и уловкам уголовников, а семейные – рады были любой возможности добыть «кусок хлеба», не приходилось удивляться тому, как «судьба» обходилась и с твоими частными планами, с твоей мечтой, за которую были заплачены реальные деньги – за подготовительный курс государственного университета, за гарантию попадания в его стены. После дикой свистопляски экзаменов, после школьного выпуска и «определения» с дальнейшим получением образования образовался странный и шокирующий эмоциональный штиль с полнейшей неопределенностью дальнейшей жизни – когда не у кого было спросить совета и попросить помощи, когда знакомые «разводили руками», признаваясь в своем бессилии, а родственники… родственники избегали простого общения – и не только из-за возникающего при непосредственном контакте чувства ответственности, чувства обязанности, неприятной обузы, которую хотелось просто избежать, но и – руководствуясь простым здравым смыслом – каким может общение с тем, кого ограбили, какие при этом могут возникнуть чувства и – как их тогда удержать в рамках обывательского приличия?

В бюро по трудоустройству, «центре занятости», который за последующие годы сменил еще несколько названий, получил новое помещение и новое оборудование, но – так и не изменил отношение к людям, появление нового и непрошенного «соискателя» озадачило клерков – в небольшой пыльной комнате, забитой папками с какими-то документами – занявшими все свободные площади на стеллажах, столах, на выключенном компьютере. Из «свежих», еще не пожелтевших, папок была извлечена какая-то информация, на бумажке было что-то написании и – в семнадцать лет ведь так доверяешь всяким бумажкам, официальным учреждениям и равнодушным теткам, которые озабочены тем, что приготовить на ужин своему мужу и хватит ли на это зарплаты, - с этой бумажкой осталось обойти несколько организаций и предприятий.

Первым в списке был еще «советский» овощной магазин.

Магазин, возле хозяйственного входа которого на грязных ящиках сидели какие-то краснолицые типы в «промасленных» и грязных робах; в полутемном «техническом» помещении которого, «подсобке», стоял кислый запах и те же грязные ящики, в лабиринте которых нашлась дверь – по звукам, доносившимся из-за нее – мужским голосам и женскому плачу. Дверь резко распахнулась – после моего стука и в проеме, на фоне яркого солнца и неясного силуэта казенной мебели «нарисовались» фигуры «казенного типа» - в костюмах и галстуках… «Чего нада… И что… Зайди позже…» Люди со специфическим цветом лица, «релаксирующие» возле входа, только усмехнулись на вопрос о том, что происходит и популярно объяснили, что «администрации магазина еще долго не будет дела до новых сотрудников, и, что просто так, с улицы, к ним на работу не устраиваются».

Следующим в списке был завод с вакансией ученика одной из пролетарских профессий. Странным показалось радушие руководства предприятия, добродушно предложившим сразу же «оформляться» и выходить на работу – совсем не удивившихся молодости, несовершеннолетию, и отсутствию профессиональных навыков «соискателя». Но – странность легко объяснилась в пыльном и холодном сумрачном цехе, в котором между замершими «громадами» оборудования кое-где слышались звуки работающих механизмов. Сумрачный рабочий апатично указал – где можно отыскать «начальство» и отстраненно поинтересовался тем, что от «начальства» нужно, - ответ слегка побеспокоил его апатию и даже рассмешил – работы нет, зарплату не платили несколько месяцев и платить не обещают, а работают – «только халтурят» и благодаря этим халтурам «что-то» имеют, за что готовы сами приплачивать начальству.

После еще нескольких таких «адресов» в списке оставался последний «пункт», последнее «заведение, рядом с домом и с приличным названием – театр. «Заведение» настолько приличное и культурное, что приветливость и «гостеприимность» со стороны администрации, легкость, с какой можно было устроиться на работу – без опыта и профессии, начали вызывать легкое сомнение.

И коллектив, и люди действительно оказались хорошими, а работа – даже интересной; интересной тем, что может увлечь парня в семнадцать лет - за кулисами струнами вытянулись канаты, на которых тяжело покачивались, «задники», расписные и разрисованные ткани, навешенные на тяжелые перекладины, за всем этим и над всем этим «добром» стояли и висели всякие механические и электрические «штучки» и «примочки», на металлических ажурных конструкциях висели разноцветные прожекторы, похожие на светомузыку, в сараюшке за сценой – масса всяких интересных вещей, - и все это – ради веселого и интересного действа, мало чем отличающегося от еще недавних детских игр, ролевых игр, когда можно было «лепить» свою личность, «лепить» свою роль, свое положение – так, как хотелось; и все это – как какой-то большой и важный «пазл», повзрослевший детский конструктор, из которого каждый раз, каждый новый день можно было создавать новую реальность, новую ситуацию, новый мир. И такое интересное и увлекательное занятие было теперь моей

работой.

На пыльных и смятых «задниках» и кулисах сидели несколько человек: кто-то доставал из сумки домашний «перекус», кто-то, из совсем молодых и беззаботных, принес из буфета «казенные» и дорогие бутерброды с кофе.

- Давайте знакомиться, - сказал самый «взрослый» среди небольшого коллектива. – Знакомиться и со мной, и с новым членом вашего коллектива.

Оказалось, что это – мой начальник, что он и сам только устроился в «гламурное» заведение, став лишним то ли в армии, то ли в каком-то секретном учреждении, то ли в каких-то спецслужбах. Оказалось, что и с «коллективом» мне повезло, что народ подобрался сплошь «элитарный», богемный, и уж точно – культурный, непьющий, что было весьма странным – для «примитивности» и простоты физического труда работника сцены. Некто был «демонстратором моды», представляя странный и необычный род деятельности – для нашего, вечно молодого, еще недавно «пролетарского» общества, - моделью, со странным и необычным внешним видом и поведением, другой – студентом театрального института (или училища), наивный добряк, мягкий и пластичный, бесхарактерный, но – фанатеющий от театра, при каждой возможности просматривающий все, что только можно – на сцене, старающийся каждую свободную минуту тратить на давно виденный спектакль, на репетиции и «прогоны»; остальные члены «малой группы» так же в той или иной мере относились к творческой, культурной «богеме», - кто-то – нерегулярно пописывая статейки и не имея другого стабильного источника доходов, кто-то – как певец и музыкант известной рок-группы, кто-то – как дипломированный оперный певец, подрабатывающий «детишкам на молочишко», добавляя к маленькой зарплате еще меньшую, - как честные и добропорядочные люди, не имея других шансов поправить свое материальное положение; бедность и честность сплотила в маленьком коллективе исключительно культурных, добропорядочных представителей богемы, кроме меня, естественно, и - кроме странного типа, такого старого, как мне тогда показалось, - тридцати пятилетнего и усатого, странного в таком «осадочном» коллективе, в котором «отстаивались» молодые и непризнанные – во внутренней эмиграции, готовясь и к уходу реальному из общества бедных и униженных, кроме странной «разницы» между числом вакансий в «цехе» монтировщиков и реальными «душами», с которыми меня свела судьба, «разницы» которую мне потом объяснил начальник – «разницы», состоящей из душ «мертвых» и лишь зачисленных в «штат», зачисленных формально, душ «бригадных», рекетиров и вымогателей, реально присутствовавших и работавших на ближайшем рынке, о действительности которых в театре напоминали лишь трудовые книжки и нечастые визиты к руководству – с презентами и «конвертами», и обязанности которых реально ложились на плечи трудящихся «неудачников».

- …, - когда «бригада» покидала служебное помещение, продолжив мой первый трудовой день, начальник придержал меня за локоть, и, красноречиво промолчав и помотав головой, кивнул на спину уходящего странного человечка, единственного непонятного и «небогемного» члена бригады. – Тоже новичок, устроился, как и мы – на днях, только, - лицо начальника «вытянулось» в задумчивости, - только… почему-то в таком возрасте он без образования, без профессии, только, - его мать привела устраиваться на работу, практически, – за руку. Это нормально – когда взрослый дядя ищет работу вместе с мамой?

Начальник испытующе посмотрел на меня, семнадцатилетнего, будто проверяя – кого из них «молодой» и непредвзятый «зачтет» в дураки.

Первый рабочий день, первый день новой, взрослой жизни оказался достаточно интересным, увлекательным – как и люди, с которыми свела судьба, обещая мне, не подозревающему, какое это везение – быть среди культурных и добрых в момент «перераспределения» народной собственности, в момент тотального процесса бурления частных интересов, - впечатления, - новые, интересные, завлекающие, нужные и важные для молодой и не оформившейся личности. И даже более интересным, чем можно было надеяться.

Стоя в «уборной» перед идолом мужской физиологии и биологии человека, перед идолом необходимости и неотвратимости нашей природы, услышал за своей спиной шаги, стук дверцы кабинки и голос усатого чудака:

- Вот ты – Леша, тебя зовут Алексей, - а почему тебя так зовут? – И чувствуя в моем молчании недоумение («дурак», а понимает), уточнил вопрос, - почему тебя так родители назвали, почему не выбрали другое имя?

От неожиданности мои руки чуть не опустились – от неожиданности такого личного и приватного вопроса, вопроса, возможно, и не глупого, но – совершенно не уместного между людьми чужими и еще – малознакомыми; пытаясь осознать происшедшее и отыскать в своем малом опыте разумное объяснение такой неразумности (как часто теперь, наблюдая семнадцатилетних, вспоминаю себя – вспоминаю наивное представление об окружающих – как априорно разумных и достойных), «выплыл» из места «общего пользования» и … «нарвался» на один из первых неприятных моментов «взрослой» жизни, моментов «истины» и уроков «реальной жизни» - когда кто-то из администрации «пожурил» за то, что «ошибся» дверью, за то, что воспользовался «местом» для публики, для «публичных» людей, для «людей», за то, что еще не знаю своего места и помечаю свое «место» не в служебном месте.

* * *

Дурак красному рад…

Наступала зима, наступали холода, настали серые и холодные дни, дни промозглой серости и сырости, когда даже молодым гормонам легче «фонтанировать» возле теплой батареи отопления, с чашкой чая или с чем-то погорячее, – в тепле и комфорте; заканчивалось увлечение новой работой и первой работой, заканчивалось предчувствие счастья и новой жизни, заканчивался интерес к «новым» людям - «убитый» встречей с ними «лицом к лицу».

Не осознавая пока своего «счастья», везения первой встречи с «нормальными» людьми», с людьми спокойными и культурными, т.е. –такими, которые, может, «хорошего» и не сделают, но на плохое не решаться, везения относительной безопасности в обществе новых рисков и рискованных возможностей, копил и накапливал разочарование – небольшим и смешим заработком, давшим мне радость первой покупки на первые заработанные деньги своей, «взрослой» обуви, но так и непозволившим своей скудностью «отметить» такую радость эмансипации. Накапливать разочарование в сотрудниках и администраторах, сотрудниках, даже молодых, уже «дозревших» до уровня цинизма и отчуждения, до уровня пренебрежения окружающими – их личностью и достоинством, сотрудниками, ставившими свои интересы выше всего и навязывавшими свои проблемы другим, знающими, что выше такой жизненной «стратегии» ничего быть не может, как не может быть другой жизни, а потому – не может быть альтернативы хитрости: у большинства рабочих сцены были какие-то свои «дела», какие-то свои «проекты», время которых часто совпадало с рабочим, которым часто мешала работа, а потому – любыми способами пытались «отодвинуть» работу на второй план, получить, еще «по-советски», «больничный лист», «договориться» с руководством или просто «загулять». И получалось так, что в бригаде, и так наполовину состоящей из «мертвых душ», на работу выходили самые старательные, самые честные и ответственные – начальник «цеха», еще честный – «по-советски», «по-военному», «молодой» - не опытный и не знающих «мудрости» этой жизни, и «дурной», странный – который так и не узнает, в чем смысл жизни и как этот смысл нужно «в жизнь» воплощать… А узнает – так «во зло» и себе, и людям…

Работа стала «напрягать» - за интересными моментами легкого «творчества» с элементами декора сцены, с элементами искусственной сценической действительности, из которых каждый раз можно было «лепить» декорации, декорировать пространство, следовали «тяжелые» смены, тяжелые в буквальном смысле, когда идеи, задумки художника, творческие замыслы, превращались в проклятие для их исполнителей, когда нужно было устанавливать и стальные «станки», станины, сваренные из швеллеров и стальных профилей, создавая зачем-то вторую сцену, когда некоторые декорации почему-то не разбирались и необходимо было каждый раз двигать и раздвигать их. При этом – в администрации «заведения» никаких изменений к лучшему работягам не обещали, премии не выписывались, оборудование, лебедка для подъема тяжелых конструктивных элементов не ремонтировалась, график работы ужесточался, «мертвые души» не «воскрешались».

«Мальчик вырос» - и перерос восхищение первой работой, первым коллективом, осознавая разочарованность – разочарованность и своим занятии, и в самом себе, и в своем месте в этой жизни, - когда буквально за несколько месяцев на улицах родного города появились совершенно новые – невиданные, и старые, и новые автомобили, когда твои сверстники вдруг становились какими-то другими, чужими, - поменяв ребячью одежду на новую, модную и дорогую, «выписывая» на новых автомобилях и – переставая замечать своих прежних друзей, бредущих вечерами с работы – уставших и в неброской, дешевой рабочей одежде. Близилось совершеннолетие юридическое и пора было думать о своей жизни по новому, по взрослому, совершеннолетне, пора было думать о будущем, и одна мысль о своем будущем, о жизни, лишенной перспективы, развития и простого достатка, заставляла содрогаться – как перспектива бессмысленности существования. Пора было уходить, искать новое место роботы, новое приложение усилий, новый смысл своей жизни – игры закончились, жизнь становилась серьезной и жесткой, мир вокруг менялся – с изменением образа жизни и образа мышления людей, и субъективно неприятное социальное положение, «говорящее» о твоей «неполноценности», несостоятельности, трансформировалось в неприятное объективно – когда человеком в рабочей спецовке, в рабочей одежде могли пренебрегать в общественном транспорте, когда им – как тотально незащищенным, могли помыкать, оскорблять юные и сильные негодяи, когда даже его «хозяин», работодатель мог унизить, обидеть, оскорбить (позже я видел, как молодые и сильные парни рыдали и рычали от бессилия, - когда их оставляли без заработка, когда их тяжелый ручной труд оставался без оплаты; видел, как взрослые и сильные мужчины заливали обиду водкой – когда представитель правоохранительных органов, прокурор, за вредную и неприятную работу вместо оплаты совал им бутылку водки – как ничтожествам, которые больше ничего не хотят (и ведь действительно – выпивали)). Тот, кто об этом не задумывался в семнадцать лет – был обречен на роль жертвы, на роль униженного и закрепощенного, как же эта тема воспринималась теми, кому было уже «за тридцать»? Теми, кто вынужден был в таком возрасте начинать жизнь заново и сызнова? Особенно – когда случай «особенный», когда окружающие, почему-то относились к такому человеку – как к неполноценному, когда такому неполноценному жизненные перспективы ограничены были не только возрастом…

Сначала начались мелкие странности – когда наш безотказный и странный сотрудник, приведенный на работу своей матерью, оказывался слишком безотказным, когда он готов был работать в две смены, когда выполнял любые задания и любую критику начальства начинал воспринимать враждебно, враждебно относясь к «критикану» – «что бы чего-то добиться, нужно лучше работать, нужно полностью отдавать свою жизнь делу», - делу увеселения, развлечения, делу монтажа и демонтажа временных конструкций. Начальник, который где-то это уже слышал, только ухмылялся, сотрудники, ребята, у которых «зрелость» и взрослость были идентичны и тождественны циничности, злились – на такой ненужный пример самоотдачи, но – все терпели, поскольку такое странное понимание смысла своего существования никак не нарушало формальных принципов, неписанных норм поведения, и, тем более, - правил прописанных. Затем этот «несчастный», которого лишь терпели в коллективе, вдруг начал цепляться к решениям нашего начальника, действительно самоотверженного, и работающего самоотверженно и с самоотдачей (ради чего?) – в две смены, без отлынивая и болезней, часто – с одним лишь «молодым» таскающего тяжелые станки и станины… Критика «неправильного» руководства, руководства в малюсеньком «цехе» и малюсенькими бригадами, – в коллективе, понимания не встретила, начальник, смотря в глаза чудику и не встречая в его взгляде дна, потребовал личного и конкретного озвучивания претензий, напугав его, «чудак» бросился к руководству – требуя «смещения» нерадивого начальника, к руководству, которое просили «за» начальника, которое нарадоваться не могло – спокойствию и отлаженной работе хоть одного подразделения, - встретив и там недоуменное терпение и снисхождение к своим странным требованиям. И тогда… Тогда начались форменные «странности» и «свистопляска» - указания и установки начальника «цеха» прилюдно подвергались критике, чудак постоянно пытался давать свои руководящие установки – рассказывая всем, как нужно лучше, правильнее делать дело, работать вообще, постоянно возникали стычки, пробивало «искры» при противоречии указаний начальника и нового «начальника», унизительные «сцены» на сцене, которые реальный начальник постоянно «проглатывал», все больше и больше замыкаясь в себе. После одной из таких «сцен», неприятных и некрасивых, когда на «глазах» у коллектива, у обслуживающего персонала из других подразделений, у «небожителей», реальных театралов вроде «помрежа», руководитель нашего коллективчика был в который раз унижен, когда странный человечек – взрослый, но с детскими замашками, с воплями бросился наперекор указаниям руководителя, бросился указывать рабочим сцены куда им нужно перетаскивать тяжелую мебель, как нужно «по новому» монтировать декорации, для чего нужно уже установленные – демонтировать. И – получил «усмирение», «смиренные» указания от работяг – куда ему уходить, после чего потерял пыл, перестал проявлять инициативы и просто «поник», равнодушно отстраняясь даже от непосредственных обязанностей. Когда декорации были наскоро, «на живо» установлены – перед утренней репетицией, не требующей качественной работы и полноценного антуража, я подошел к чудаку – к взрослому мужику, чья странность начала раздражать даже такого «молодого» и наивного, как я. Подошел к поникшему и «обмякшему» с одним вопросом – «зачем?», почему и для чего цепляться к нормальному человеку, к нормальному руководителю, к нормальным его решениям, решениям настолько простых заданий, что других вариантов их решения и быть не могло. Ответ оказался настолько же неожиданным, насколько и – ясным, «прозрачным» и даже разумным, - чудак оказался несчастным человеком, в его бездонном взгляде промелькнуло дно понимания: ему уже давно «за тридцать», нужно что-то делать, ведь в этой жизни нужно «кем-то» быть, ведь тех, кто «никто», кто «ничтожен» никто и не уважает, ведь это так страшно – жизнь взрослая, после тридцати, - для того, кто «никто», кого никто не ценит и не любит, того, кому некому и нечего приносить, нечем ублажать, тому, кто не может добыть своего «мамонта» и притащить его в семью… Он должен был стать «кем-то», он должен сделать свою карьеру, и – другое место для осуществления таких «наполеоновских» планов он найти и не надеялся, не было другого места и другой цели, кроме места руководителя «цеха» работников сцены. Такая «разумность» меня шокировала, шокировала своей реальной разумностью, своей схожестью с моими собственными размышлениями, и одновременно – своей странностью, своей неуместностью – ограниченностью и непониманием того, что никто о таком карьеризме не просил и никто не оценит, того, что людям «нравятся» совсем другими способами, и авторитет приобретают по-другому. Встреча со «странностью», чуть ли не первая в жизни, шокировала, как шокировало и отношение к ней со стороны окружающих, отношение терпимое, даже – слишком. На вопрос о том, зачем он так долго терпит такие неприятные вещи, зачем он вообще терпит такое странное и глупое поведение, начальник «цеха», только «отмахнулся» - жалко, жалко несчастного, - он не разумный и не разумеет характера своего поведения, не разумеет его неадекватности, а жить ведь ему нужно – куда он денется? Да и мать жалко…

А мне стало жалко себя – жалко от безысходности положения, от осознанной глупости стремления к карьерному росту и осознания отсутствия перспектив, от того, что даже такие разумные рассуждения, такие правильные устремления могут быть такими странными и – глупыми…

Нужно было что-то делать, нужно было уходить, и – ушел. Ни скептические насмешки «домашних», ни их сомнение в правильности решения, ни собственный страх перед невнятным будущим, ни уговоры руководства так и смогли удержать – перед перспективой поисков новой работы, беготни, унижений. Ради чего-то нового и хорошего, ради будущего, ради его рукотворной организации – организации своей судьбы.

О первой работе иногда вспоминал, и даже рассказывал – «домашним», знакомым, рассказывал с юмором, со смехом и – как о смешном, не догадываясь о драматической развязки «завязанного» так смешно и глупо. Пока не узнал – встретив своего первого начальника, руководителя – первого, и может, лучшего, при встрече спросившего о том, насколько он был «не прав», действительно ли он так неправильно вел себя. Получив отрицательный ответ, получив уверения в своей адекватности, в исключительной правильности своих действий, он выразил сожаление, - сожаление о том, о чем еще не знал его собеседник, незнанию которого он удивился и объяснил – сожаление о судьбе дурачка, бедного и несчастного – от своей глупости. И судьба эта действительно была грустной, в чем-то – ужасной…

Чудак, убедившись в бесполезности своих попыток доказать руководству свою исключительную полезность и безальтернативность своей персоны – в роли начальника, решил предпринять другую попытку «штурма», достижения желаемого результата, попытку, тенденциозную, рефлекторную и неуместную, повторяющую еще недавно реальные навыки советского образа отношений власти и человека, руководства и человека, - начав «официально», письменно «информировать» руководство, руководство «учреждения», руководство руководства, о «беспорядках», происходящих в культурном «заведении», о неправильных решениях и «непрофессионализме» - и начальника «цеха», и руководства «заведения». Но – за его заявлениями и письмами «летела» информация, «летела» «слава» об их авторе, о «ценности» его «информирования» - порождая лишь легкое недоумение, насмешки над «дурачком» и легкое раздражение бессмысленной тратой времени и усилий. «Легкое раздражение» - пока «вопли» несчастного и агрессивного не зхатронули действительно «чувствительную» тему, тему злоупотреблений руководства «заведения», тему, которая могла стать известной посторонним лицам, «просочится» в прессу, «подорвать» налаженную структуру «ковки» денег, структуру, в которой культурное «заведение» было только одним из источников дохода, одним из звеньев, работающим на «больших» людей, которым так не хотелось расставаться ни с таким «бизнесом», ни со своими должностями. Не хотелось настолько, что они дали указание «нижестоящим» решить проблему, «разобраться». Одним из пунктов, одним из обвинений, которыми чудак пытался воздействовать на «непослушных» начальников, которые пытался сделать условием и основой своей карьеры, была информация о «мертвых душах», о «коммерческом» трудоустройстве рыночных, базарных «вышибал», рекетиров, вымогателей; вмешательство «со стороны» в такие договорные отношения предполагало разрушение комфортной «устроенности», комфортной видимости «устроенности» этих людей, «деятелей» - на нежелании чего и «сыграли» руководители «учреждения»…

Вначале к чудаку, идущему с работы подошли с вежливой просьбой «угомониться» и «заткнуться», затем, после шумных претензий, его опять «встретили» и попытались «убедить» уже конкретнее и действеннее – от чего он несколько дней не выходил на работу; когда же его жалобы – и на избиение, и на заказчиков избиения всех «достали», с чудаком просто случилось «несчастье» - он исчез, пропал на несколько дней, несколько ужасных для его матери дней, матери, потерявшей надежду на счастье и устроенность сына, а теперь – и самого сына. Пожилая женщина бегала по знакомым, вызванивала морги и больницы, беспокоила равнодушных дежурных в милицейских отделениях и управлениях – пока не нашли ее сына, не нашли его тело, труп. Нашли в «колодце» ливневой канализации – недалеко от дороги, по которой он постоянно добирался на работу, - избитого и – убитого.

* * *

Что б ты жил во время перемен.

Я сидел перед компьютером и вспоминал о недавней, в общем, приятной, встрече – «всколыхнувшей» давние воспоминания, воспоминания и о человечке, о чудаке, о котором помнила только его мать – пока и она не умрет. Он хотел «чего-то» от жизни, он хотел быть «кем-то», и – стал «никем». Он был каким-то «неполноценным», смешным и неприятным – и не смог правильно «организовать», устроить свою жизнь, которую и потерял. Он все правильно понял о жизни, но так и не смог понять саму жизнь, понять – как правильно жить. А если бы и понял – что бы тогда изменилось, - смог бы он «утроить» правильно свою жизнь, если бы сохранил ее?

А смогли это сделать некоторые мои одноклассники, друзья, знакомые, некоторые – те, кого уже не было в живых, кого уже не могла побеспокоить проблема «правильной» жизни, ребята – вполне разумные, «правильные» и успешные?

И перед взором появились образы тех, кого уже никогда не увидеть – образ Саши, трудяги, помогавшего и чужим людям – работая в милиции, и – инвалидам – делая протезы, хорошего семьянина, из-за конфликта в семье ушедшего на улицу, в бездомные, на улице и убитого, погибшего страшной и бессмысленной смертью; образ Андрея Петрова – школьного знакомого, старшего меня (а в школе это много стоит), его добрейшую и самоотверженную мать – настолько же веселого и добродушного, насколько и безответственного, бросившегося в круговорот «нового времени», в круговорот наживы и «бизнеса», и в этом круговороте напоровшегося на более соответствующих этим «временам» хищников – соответствующих времени и «круговороту», соответствующих хищностью и подлостью, избивших его и покалечивших, превративших остаток его дней в долгое умирание, в… Продолжение »